Райтер-изврайтер
Белая ночь в Париже
Есть кое-что на Пер-Лашезе…
Жорж Брассанс
Париж — не Санкт-Петербург, и не финские просторы, тут нет белых ночей, но одна ночь стала для меня поистине белой, окунув меня навсегда в серебристое сияние луны. С той поры мне нет покоя, и полная луна пугает и манит к себе, обещая какие-то удовольствия, которые я мог узнать тогда — белой парижской ночью.
читать дальшеВо Франции нужно пить вино. Бургундское, анжуйское… Я пил абсент. Видимо, зелёная фея меня околдовала, и на улицу я вышел после полуночи. Но насколько поздно — не помню, не знаю, боюсь вспоминать. Город показался вымершим. Лето, Париж, тут не может быть настолько пустынно, однако ни одна живая душа не встретилась мне, хмельному, пока я брёл по улице, посмеиваясь неизвестно чему. Да, я видел Париж — и Эйфелеву башню, которая показалась мне просто уродливым металлическим монстром, и пресловутые Елисейские поля и Булонский лес, в котором меня напугал какой-то восторженный трансвестит из местных. Я не ожидал, что на меня кинется мужиковатая особа, но компанию я повеселил изрядно. Такого вопля Булонский лес не слышал со времён мушкетёров. Хотя сейчас это никакой не лес — парк. Аллеи, ухоженный пейзаж и множество продажных тел. Кто-то из нашей компании фальшиво, но крайне в тему сказал «Ах, галантная Франция» — и тут же на глаза попался какой-то американский кабанчик, снимающий девочек.
Но сейчас, когда я остался один, меня вела луна и еле слышные женские рыдания где-то в конце улицы. Там раскинулась Сена, которая ночью потеряла свой мутноватый оттенок, и оделась в чернёное серебро.
Она сидела у воды и плакала так, словно из груди вытягивали сердце, разорванное какой-то страшной мукой. Женщина в белом, полупрозрачном, босая. Я стоял рядом, как идиот, не зная чем обозначить своё присутствие, а она как-то тянула руки к воде, что я понял — не протягивает, а именно простирает. Когда же она упала с горестным воплем, я вздрогнул — показалось, что в воде кто-то есть, что вот-вот чёрно-серебристые воды ночной Сены расступятся, и выйдет оттуда… Из воды показалась тонкая детская рука, и я невольно перекрестился. Видение пропало.
— Вам плохо? — пусть я был не совсем трезв, но всё же… Полуголая, обидят только так.
— Русский? — она говорила по-русски с акцентом, который я не смог распознать. Не картавила, как француженки, но ломала речь, и получалось очаровательно.
Женщина подняла голову и с криком отпрянула:
— Ты снова?! Но как?
— Что? — растерялся я,— вы меня с кем-то путаете?
— Не может быть, Аньгель… Чьёрт, — она попыталась улыбнуться на всхлипе, и вытерла слёзы, — похож, слишком…
— Давайте я до дома доведу, что ли? — я сам не заметил, как начал говорить грубовато. Смущаюсь, и начинаю хамить на автомате, дурная натура. Но тон почему-то произвёл на женщину впечатление, она кивнула, поднимаясь на ноги.
Почему я так пошёл за ней, очарованный? Не модель, даже полновата, но потерянное лицо её было похоже на отблеск полной луны… Нет, не то сравнение, банально. Но мне она виделась прекрасной.
Она словно угадала, приблизилась каким-то быстрым движением, словно порхнув по воздуху.
— Милый мальчик, — лёгкое прикосновение холодных пальцев к щеке, — проводи меня. Не бойся, я покажу тебе Париж, я буду танцевать для тебя.
— Вот спасибо, — буркнул я. Хамский сарказм просто сам лез наружу. На её глазах сверкнули слёзы. Но так и не пролились, заставив глаза мерцать всё тем же серебряным лунным светом.
Первый скользящий шаг босых ног по брусчатке, которая словно выпрыгнула навстречу, показался мне ошеломляющим. Она танцевала, маня за собой, и прозрачное одеяние окутывало её фигуру сперва волнующимся облаком, а потом какими-то смутно-лунными вихрями, заставляя меня ускорять шаг. Грустное лицо женщины засветилось экстазом, и по мере нарастания бурного танца только бледнело, временами казалось полупозрачным. Я уже бежал следом за ней, а она неслась по улице, не убегая от меня, словно тянула на поводке. Рассмеялась — смех рассыпался по мостовой, как осколки зеркального серебра.
— Смотри, там сады Тюильри! — крикнула она. Сады в темноте казались стаей уснувших чудовищ, притрушенных лунной изморозью.
— Бастилия! — и вихрем дальше, я только успел удивиться тому, что мы так быстро передвигаемся по городу.
— А тут, и слева, и справа, спят добропорядочные буржуа, и видят сны, — донёсся до меня шипящий шёпот со всех сторон.
Сквозь мельчайшие трещины мостовой вытягивались тени, откуда-то выплыла и быстро угасла мысль, что Париж стоит на костях. Полные катакомбы костей. Я прибавил шагу, чтобы не отрываться от своей прекрасной спутницы, но за спиной нарастала ощутимо плотная масса… Сухой звук трущихся друг об друга высохших суставов, бесплотный шёпот — оглянуться страшно.
Она остановилась внезапно, с ненавистью глядя вперёд.
— Версаль, — глухо уронила она, — если бы они не поехали смотреть на этот проклятый Версаль. Пообещай мне, мальчик, что ты не пойдёшь туда.
— Обещаю, — выдохнул я, не пытаясь понять, в чём дело.
— Я возненавидела Версаль, но не могу ненавидеть Сену, — она рассмеялась, и словно обессилела. Сухой скрежет вокруг начал смыкаться, и луна уже не справлялась с надвигающейся тьмой. Наверное, я вскрикнул от ужаса, ещё похлеще, чем в Булонском лесу, и она опомнилась.
— А ну прочь, — тихо, но выразительно молвила, и словно плеснула в темноту светом, одновременно хватая за руку, — рассвет близко. Поспешим.
— Что это? — задыхаясь от быстрого бега-танца спросил я.
— Это Стена, — она казалась почти весёлой, — я познакомлю тебя с друзьями. Не бойся.
Там было слишком светло. И людно. И только тут я заметил, что одеты люди по странной моде — но дороги назад уже не нашёл бы.
— Ася, поймала гостя? — насмешливый голос без малейшего акцента заставил меня оглянуться, и сердце, обезумев, тут же замерло, гулко бухнуло и забилось как припадочное.
— Батька Махно, — констатировал я деревянным голосом. Она меня поправила, глянув чуточку строго:
— Нестор. Нестор Махно.
— Ааааа… — больше слов не нашлось. Кого-то я узнавал сам, кто-то был смутно знаком, но она словно в спешке представляла всех:
— Мольер. А это — Сара Бернар.
— Мадам, — я успел набегу изобразить полупоклон, чувствуя дурноту, — где мы?
— На Пер-Лашез, конечно.
Итак, я на кладбище, в окружении толпы любопытствующих призраков. Видимо, моё удивление заставило её приостановиться, она повернулась ко мне — глаза лукаво сощурились, когда называла своё имя.
— Айседора Дункан.
— Дора, — нарочито тянущий гласные голос сбоку.
От этого голоса становится липко и холодно по всей поверхности кожи. Нет, я не хочу оглядываться, мне хватило Булонского леса.
— Мне пора, мой мальчик. Помни — ты обещал не ходить в Версаль.
И она пропала, шагнув в стену.
— Рассвет, — тот же тянущий из меня последние нервы голос над ухом, и чьи-то руки давят плечи, разворачивая в другую сторону, — но я успею… Успею тебя смутить. Посмотри на луну. Странный вид у луны. Она как женщина, встающая из могилы. Она похожа на мертвую женщину.
Он хохочет, наслаждаясь эффектом, и крылатый сфинкс за его плечами заслоняет полнеба, по которому выплеском разливается долгожданный рассвет.
— Да будет тебе, Оскар, — недовольно фыркает Эдит Пиаф. Её нельзя не узнать.
Она ведёт меня к выходу, медленно растворяясь в рассветных линиях, стирающих белизну серебряной ночи.
— Туда, — последний жест тонкой руки.
Ноги несут меня к выходу, хотя никто не преследует, и всё ближе Стена, за которой мир живых. Но Стена растёт до неба, не выпуская меня из царства мёртвых, и чудится скрежещущий шелест вокруг, то ли крыльев, то ли мёртвых костей. Полная луна яростным взрывом разгоняет рассвет, заливая всё напоследок холодным синеватым светом морга. И дорожка подпрыгивает, бьёт меня по лицу, и покой, которого так много на Пер-Лашез, погребает меня навсегда, навсегда…
— Мсье, вам плохо?
Меня будят, я живой. Не добежал всего пару шагов до ворот.
— Да-да, всё в порядке…
Мой вид дик и растрёпан, но за стеной гудят машины, и люди, живые люди… Я с трудом добрался до гостиницы. Меня искали всю ночь. Обнимаю ладонями чашку кофе, пытаясь унять дрожь. Дневная жара не трогает. Сегодня улетаем.
— А в Версаль мы не попали, — тянет кто-то с сожалением.
— Нельзя в Версаль, — шепчу я, глотая безвкусный кофе, ошпаривая язык и горло.
— Нельзя в Версаль, — остановившиеся глаза ни за что не цепляются, хотя это уже Орли.
— Нельзя, нельзя в Версаль, — и зубы судорожно клацают по горлышку бутылки с виски, купленном в дьюти-фри сердобольными друзьями.
Я боюсь луны. В Париже случаются белые ночи, когда Айседора рыдает на берегу Сены по своим утонувшим детям. Дети ехали в Версаль, но их приняла река. Она любит показывать Париж одиноким юношам, павшим жертвами абсента. Друзья говорят, что я похож на Есенина, и это пугает ещё больше. Я не вернусь туда ни за что.
Есть кое-что на Пер-Лашезе…
Жорж Брассанс
Париж — не Санкт-Петербург, и не финские просторы, тут нет белых ночей, но одна ночь стала для меня поистине белой, окунув меня навсегда в серебристое сияние луны. С той поры мне нет покоя, и полная луна пугает и манит к себе, обещая какие-то удовольствия, которые я мог узнать тогда — белой парижской ночью.
читать дальшеВо Франции нужно пить вино. Бургундское, анжуйское… Я пил абсент. Видимо, зелёная фея меня околдовала, и на улицу я вышел после полуночи. Но насколько поздно — не помню, не знаю, боюсь вспоминать. Город показался вымершим. Лето, Париж, тут не может быть настолько пустынно, однако ни одна живая душа не встретилась мне, хмельному, пока я брёл по улице, посмеиваясь неизвестно чему. Да, я видел Париж — и Эйфелеву башню, которая показалась мне просто уродливым металлическим монстром, и пресловутые Елисейские поля и Булонский лес, в котором меня напугал какой-то восторженный трансвестит из местных. Я не ожидал, что на меня кинется мужиковатая особа, но компанию я повеселил изрядно. Такого вопля Булонский лес не слышал со времён мушкетёров. Хотя сейчас это никакой не лес — парк. Аллеи, ухоженный пейзаж и множество продажных тел. Кто-то из нашей компании фальшиво, но крайне в тему сказал «Ах, галантная Франция» — и тут же на глаза попался какой-то американский кабанчик, снимающий девочек.
Но сейчас, когда я остался один, меня вела луна и еле слышные женские рыдания где-то в конце улицы. Там раскинулась Сена, которая ночью потеряла свой мутноватый оттенок, и оделась в чернёное серебро.
Она сидела у воды и плакала так, словно из груди вытягивали сердце, разорванное какой-то страшной мукой. Женщина в белом, полупрозрачном, босая. Я стоял рядом, как идиот, не зная чем обозначить своё присутствие, а она как-то тянула руки к воде, что я понял — не протягивает, а именно простирает. Когда же она упала с горестным воплем, я вздрогнул — показалось, что в воде кто-то есть, что вот-вот чёрно-серебристые воды ночной Сены расступятся, и выйдет оттуда… Из воды показалась тонкая детская рука, и я невольно перекрестился. Видение пропало.
— Вам плохо? — пусть я был не совсем трезв, но всё же… Полуголая, обидят только так.
— Русский? — она говорила по-русски с акцентом, который я не смог распознать. Не картавила, как француженки, но ломала речь, и получалось очаровательно.
Женщина подняла голову и с криком отпрянула:
— Ты снова?! Но как?
— Что? — растерялся я,— вы меня с кем-то путаете?
— Не может быть, Аньгель… Чьёрт, — она попыталась улыбнуться на всхлипе, и вытерла слёзы, — похож, слишком…
— Давайте я до дома доведу, что ли? — я сам не заметил, как начал говорить грубовато. Смущаюсь, и начинаю хамить на автомате, дурная натура. Но тон почему-то произвёл на женщину впечатление, она кивнула, поднимаясь на ноги.
Почему я так пошёл за ней, очарованный? Не модель, даже полновата, но потерянное лицо её было похоже на отблеск полной луны… Нет, не то сравнение, банально. Но мне она виделась прекрасной.
Она словно угадала, приблизилась каким-то быстрым движением, словно порхнув по воздуху.
— Милый мальчик, — лёгкое прикосновение холодных пальцев к щеке, — проводи меня. Не бойся, я покажу тебе Париж, я буду танцевать для тебя.
— Вот спасибо, — буркнул я. Хамский сарказм просто сам лез наружу. На её глазах сверкнули слёзы. Но так и не пролились, заставив глаза мерцать всё тем же серебряным лунным светом.
Первый скользящий шаг босых ног по брусчатке, которая словно выпрыгнула навстречу, показался мне ошеломляющим. Она танцевала, маня за собой, и прозрачное одеяние окутывало её фигуру сперва волнующимся облаком, а потом какими-то смутно-лунными вихрями, заставляя меня ускорять шаг. Грустное лицо женщины засветилось экстазом, и по мере нарастания бурного танца только бледнело, временами казалось полупозрачным. Я уже бежал следом за ней, а она неслась по улице, не убегая от меня, словно тянула на поводке. Рассмеялась — смех рассыпался по мостовой, как осколки зеркального серебра.
— Смотри, там сады Тюильри! — крикнула она. Сады в темноте казались стаей уснувших чудовищ, притрушенных лунной изморозью.
— Бастилия! — и вихрем дальше, я только успел удивиться тому, что мы так быстро передвигаемся по городу.
— А тут, и слева, и справа, спят добропорядочные буржуа, и видят сны, — донёсся до меня шипящий шёпот со всех сторон.
Сквозь мельчайшие трещины мостовой вытягивались тени, откуда-то выплыла и быстро угасла мысль, что Париж стоит на костях. Полные катакомбы костей. Я прибавил шагу, чтобы не отрываться от своей прекрасной спутницы, но за спиной нарастала ощутимо плотная масса… Сухой звук трущихся друг об друга высохших суставов, бесплотный шёпот — оглянуться страшно.
Она остановилась внезапно, с ненавистью глядя вперёд.
— Версаль, — глухо уронила она, — если бы они не поехали смотреть на этот проклятый Версаль. Пообещай мне, мальчик, что ты не пойдёшь туда.
— Обещаю, — выдохнул я, не пытаясь понять, в чём дело.
— Я возненавидела Версаль, но не могу ненавидеть Сену, — она рассмеялась, и словно обессилела. Сухой скрежет вокруг начал смыкаться, и луна уже не справлялась с надвигающейся тьмой. Наверное, я вскрикнул от ужаса, ещё похлеще, чем в Булонском лесу, и она опомнилась.
— А ну прочь, — тихо, но выразительно молвила, и словно плеснула в темноту светом, одновременно хватая за руку, — рассвет близко. Поспешим.
— Что это? — задыхаясь от быстрого бега-танца спросил я.
— Это Стена, — она казалась почти весёлой, — я познакомлю тебя с друзьями. Не бойся.
Там было слишком светло. И людно. И только тут я заметил, что одеты люди по странной моде — но дороги назад уже не нашёл бы.
— Ася, поймала гостя? — насмешливый голос без малейшего акцента заставил меня оглянуться, и сердце, обезумев, тут же замерло, гулко бухнуло и забилось как припадочное.
— Батька Махно, — констатировал я деревянным голосом. Она меня поправила, глянув чуточку строго:
— Нестор. Нестор Махно.
— Ааааа… — больше слов не нашлось. Кого-то я узнавал сам, кто-то был смутно знаком, но она словно в спешке представляла всех:
— Мольер. А это — Сара Бернар.
— Мадам, — я успел набегу изобразить полупоклон, чувствуя дурноту, — где мы?
— На Пер-Лашез, конечно.
Итак, я на кладбище, в окружении толпы любопытствующих призраков. Видимо, моё удивление заставило её приостановиться, она повернулась ко мне — глаза лукаво сощурились, когда называла своё имя.
— Айседора Дункан.
— Дора, — нарочито тянущий гласные голос сбоку.
От этого голоса становится липко и холодно по всей поверхности кожи. Нет, я не хочу оглядываться, мне хватило Булонского леса.
— Мне пора, мой мальчик. Помни — ты обещал не ходить в Версаль.
И она пропала, шагнув в стену.
— Рассвет, — тот же тянущий из меня последние нервы голос над ухом, и чьи-то руки давят плечи, разворачивая в другую сторону, — но я успею… Успею тебя смутить. Посмотри на луну. Странный вид у луны. Она как женщина, встающая из могилы. Она похожа на мертвую женщину.
Он хохочет, наслаждаясь эффектом, и крылатый сфинкс за его плечами заслоняет полнеба, по которому выплеском разливается долгожданный рассвет.
— Да будет тебе, Оскар, — недовольно фыркает Эдит Пиаф. Её нельзя не узнать.
Она ведёт меня к выходу, медленно растворяясь в рассветных линиях, стирающих белизну серебряной ночи.
— Туда, — последний жест тонкой руки.
Ноги несут меня к выходу, хотя никто не преследует, и всё ближе Стена, за которой мир живых. Но Стена растёт до неба, не выпуская меня из царства мёртвых, и чудится скрежещущий шелест вокруг, то ли крыльев, то ли мёртвых костей. Полная луна яростным взрывом разгоняет рассвет, заливая всё напоследок холодным синеватым светом морга. И дорожка подпрыгивает, бьёт меня по лицу, и покой, которого так много на Пер-Лашез, погребает меня навсегда, навсегда…
— Мсье, вам плохо?
Меня будят, я живой. Не добежал всего пару шагов до ворот.
— Да-да, всё в порядке…
Мой вид дик и растрёпан, но за стеной гудят машины, и люди, живые люди… Я с трудом добрался до гостиницы. Меня искали всю ночь. Обнимаю ладонями чашку кофе, пытаясь унять дрожь. Дневная жара не трогает. Сегодня улетаем.
— А в Версаль мы не попали, — тянет кто-то с сожалением.
— Нельзя в Версаль, — шепчу я, глотая безвкусный кофе, ошпаривая язык и горло.
— Нельзя в Версаль, — остановившиеся глаза ни за что не цепляются, хотя это уже Орли.
— Нельзя, нельзя в Версаль, — и зубы судорожно клацают по горлышку бутылки с виски, купленном в дьюти-фри сердобольными друзьями.
Я боюсь луны. В Париже случаются белые ночи, когда Айседора рыдает на берегу Сены по своим утонувшим детям. Дети ехали в Версаль, но их приняла река. Она любит показывать Париж одиноким юношам, павшим жертвами абсента. Друзья говорят, что я похож на Есенина, и это пугает ещё больше. Я не вернусь туда ни за что.
@темы: Перлы перлистые
-
-
12.01.2013 в 17:43-
-
12.01.2013 в 17:57-
-
12.01.2013 в 18:03