Кстати, про ориджи — их я тоже пишу

[Торетти]

Тут вспомнил один оридж, который принимал участие в одном конкурсе, но не вписался в условия. Поэтому пошёл как внеконкурсный.
Вам интересны ориджи моего авторства?)))

Дети Ла Гаргуль

Среди ночи масляно поблескивает чёрная вода старой ленивой Сены, переливается, перетекает, в каждой капле хранится память. Отпечаток чешуйки. Шипящее змеиное горло. Запах гниющих у берега апельсинов и просто отбросов. Вода сладко и нежно пахнет разложением, утонувшими надеждами, смертью пахнет такая вода. Выманили, обманули, приманили, заманили, убили. Ликовали горожане, убивая Ла Гаргуль, разрывали на кусочки. Справились. На свои дурные головы. Не радовался только малыш Труве, прятался за угол, а потом подбирал чешуйки, вымазавшись в змеиной крови по уши. Подкидыш придурковатый, ходит и ходит себе...

Этот странный народец начался с убийства. Шептала вода Сены, заглушая вопли приговорённой к смерти приманки, шипела и поскрипывала об змеиную чешую, когда Ла Гаргуль соблазнилась беспомощным и мягким человеческим телом. И громко читал свои молитвы святоша, заковывая гигантскую змею в беспомощность, чтобы дать людям убить опасную тварь. Как в насмешку зодчие ваяли зверо-ящеров с мучительно распахнутыми пастями, маскируя водостоки. Их назвали гаргульями, и так началась эпоха детей Ла Гаргуль.

Слышно ночью тихо-тихо, как скребёт слабо по крыше каменными когтями, крыльями пытается встряхнуть, корчится в мучениях под дождём промокшее чудовище, извергая воду изо рта. Стучит дождь, а потом тихо — скррр по камню, потоки воды смывают каменную крошку из-под когтей. И прячется испуганно под одеяло ребёнок в спальне под самой крышей, зовёт мать, потому что видно из окошка страшный оскал обречённой гаргульи, слышно, как отфыркивается и рычит бессильно. Жмёт камень, давит крылья, лапы мелко вздрагивают, а ноздри жадно раздуваются — за свежим запахом дождя тёплым молочным духом тянет из неплотно прикрытого окна. Это пахнет тонкая детская кожа, разогретая испуганно стучащей кровью, которую гонит сердечко, выбивая ритм пьянящего детского страха: «Мамочка, мамулечка, там чудовище, мама!» — и сладко, сладко. Челюсти судорожно пытаются сомкнуться, голодная слюна смывается дождевой водой, что потоком рвётся из пасти.

Мальчишка Труве вырос. Замкнутый парень, но вырос же, милостью Ла Гаргуль. Сожрать хотела, когда рыбачил с плота, да вымолил, выпросил, выкупил себя. Так и пошло — сумрачным вечером хитростью подвести поближе к воде толстую торговку, загулявшего пьянчугу, а раз и два напудренных господина попались на ангельский голосок и обманчиво наивные глаза. Ла Гаргуль миловала, принимала дары, реже топила лодки, но привыкла к вкусному нежному мясу, которое само шло к самой кромке воды следом за мальчишкой. Теперь Труве тосковал за змеёй, гладил чешуйки, когда приползал полудохлый в свою каморку — тяжело быть подмастерьем. Вот только раз поймал живой взгляд, родной и страшный, засасывающий. Из-под крыши смотрела гаргулья с распахнутой пастью, следила. Мелькнул шершавый язык, облизывая каменные губы. И дрогнул Труве, застыл на месте. Ласковее матери для него была Ла Гаргуль, так ведь родная мать и бросила, подкинув под порог таверны.

Едва не убился, свесившись с крыши, верёвка трухлявая попалась, но добрался до гаргульи. Заглядывал в глаза, и всё чешуйку змеиную тыкал в нос — свой я, свой, сестричка. Ободрал руку, удерживаясь на тонком карнизе, а потом млел, дав слизать капельки крови. И плакал, обнимая каменную шею, а чешуйку оставил в пасти сестрички, когда уходил. Живительной та чешуйка оказалась.

Страшно кричала мать, обнаружившая окровавленную постель без ребёнка, зверем выла, головой о стену билась... Сытая гаргулья улыбалась за окном, и даже дождь ждала без страха — лопается каменная шкура, немного осталось, всего лет сто до свободы. Тогда скажут, мол, надо же, обвалилась кладка, и так сильно, что водосток обрушился, разбился. А такая гаргулья была, красиво же было? Модно, не просто труба с крыши.

«Талантливый парень, этот Труве», — шептались горожане и часто крестились, рассматривая сонмы чудовищ. На крышах домов, на балконах, на храмах. Труве создавал свою семью, сестёр и братьев, разных, много. Нет в мире двух одинаковых гаргулий, каждая личность, каждая живая, каждая выберется из-под каменной шкуры и начнёт притворяться, шептать, указывать, подсказывать. Слышите? Скрррр, по крыше, и шумный выдох. Ждёт, пока сядет солнце, которое делает шкуру каменной. Ночью демон оживает.

Собор Парижской Богоматери стал гнездом для гаргулий, весь Париж просматривался с высоты. Каждому по чешуйке от матери руками любящего брата, нет одинаковых гаргулий и нет места, откуда не видно хотя бы одну. Давно умер Труве от старости, счастливый, безумный, в окружении братьев и сестёр, таких разных, таких живых. Но речь не о жалком подкидыше, человеческом любимце Ла Гаргуль.

Они научились шептать, заманивать, рассказывать бесстрашным жуткое, грешникам святое, а святошам — грешное. Маленький каменный народ ободрял робких, клыкасто скалился влюблённым, утешал одиноких. Отпугивал демонов: место занято, и устрашающе топорщится каменная шерсть, глаза тяжко давят каменным взглядом. Дети Ла Гаргуль научились служить церкви. Разве против каменный монстр для наглядности сидеть на плечах каменного же грешника? Важно не это, важна ночь, когда жирно блестит где-то далеко родная Сена, пусть вода пахнет уже не гнилью, а бензином. Когда с крыши дома срывается лёгкая крылатая тень, выслеживая одинокого путника или пробираясь в окно на верхнем этаже, чтобы украсть испуганного ребёнка. Хохочут каменные пасти, когда звериные уши улавливают пожелание заказчика: «И чтобы на крыше мне вот такую гаргулью посадили!» — человечек, мягкий, сладкий, глупый. Обживает каменный народ фронтоны особняков по всей Европе, забирается дальше, и не властны века над крылатой стаей. Что дом — четыре стены и крыша, но дом с гаргульями, дом с химерами... Это не просто здание, это оттиск вечного змеиного шёпота из глубины Сены, сквозь запах гнили.

А начиналось всё с жалких зверёнышей, обречённых служить водостоками. Эволюция — выросли крылатые, подмяли под себя тех, от кого зависит их страна крыш. И сейчас нет-нет, да и скажет архитектор: «И гаргулья на коньке будет, это путь к истокам, это классика, средневековая готика, это модно». Нашептали, заставили человечка. Ах, сколько есть Труве ещё? Они есть, дети Ла Гаргуль помнят своего человеческого брата. Поднимите голову, когда слышите с крыши тихий скрежет — скррр... скррр...

Размещено тут: www.reline.ru/konk.php?id=168

@темы: кто сказал, что я святой?

Comments

[Патсталом]

никак не могу забыть то "и погладила ее внутри"

[Торетти]

Патсталом, на что намекаешь?))
Ну окей-окей, я не Достоевский) И слава богу.

[Катрин д.Арьен]

Стра-ашненько. Жу-утенько.
Здорово!

[Richard Hase]

А я помню это, а мне понравилось

[Патсталом]

Торетти, да когда ты упоминаешь тему всяких фиков ) Я не про твое )

[Торетти]

Катрин д.Арьен, спасибо))
Люблю жутики)

Richard Hase, видишь, время прошло — и я вижу шероховатости теперь)

Патсталом, а фики не были упомянуты,

[Патсталом]

Торетти, ой.

[Антонира]

Торетти, великолепно, очень понравилось - пробирает не меньше, чем то,что я читала у Лавкрафта.

[Blood fanatik]

Красиво.) И остаётся впечатление.) Здорово.)

[Lievsky]

Торетти,
Хорошшшооо... Почему-то не жаль нисколько человечков. Заманчиво так. Запах смерти, таинства, необратимости перемен. Обожаю гаргулий, - и ведь пришло же кому-то когда-то такое в голову.
Отличная сказка на ночь.

А это - моя маленькая Химера. Всего 20 см высотой... :

[Итая]

С Днем Рождения!

[Патсталом]

Кстати, да!

[Торетти]

Антонира, спасибо)) О славе Лавкрафта можно только мечтать)

Blood fanatik,

Lievsky, гаргулии интересны. Очаровательное создание на фото))

Итая, спасибо))

Патсталом, ага)

[Патсталом]

Торетти, ну ) За свежесть ума!

[Торетти]

Патсталом, после такого тоста обычно формалинчиком запивают)) Чтобы гарантировать свежесть!)))

[Патсталом]

Торетти, не свежесть же, сохранность )

[Хлоитель]

Здооооорово. Действительно пробрало.