Анонс прекрасного

По исходу ФБ я верещал про "Корабли уходят в небо". Все помнят этот поток неадекватных визгов? Сейчас я визжу ещё больше, потому что НАКОНЕЦ-ТО появился первый том додзинси по этой клёвой космо-АУ по Бличу!
Там все охрененно-офигенские!

20.01.2013 в 05:19

Пишет  Пухоспинка:

Корабли
Первую главу Кораблей зааппрувили больше пяти часов назад.
И все это время я сидела над открытым окном новой записи и думала, что же сказать.
Ладно, просто положу обложку.

Смотреть

А глава лежит здесь.

P.S. Sideburn004, ты космос.

P.P.S. CrazyJill перевела нам название, чудесная Кошка помогла оформить обложку, а Alivis придумала охренительный дизайн кораблей. Кто узнает, чей на последней странице шикай и банкай - тот молодец

@темы: Блич

---

Мальчикииииии!

20.01.2013 в 00:25

Пишет  Батареечка.:

@темы: перепосты, картинко, Интернетное

---

Блин, до меня дошло...

Вот я всё же идиот, прости господи... Как же всё просто! Кретин-кретин-кретин. Это же как с тапками! Унылыми и до последней потёртости знакомыми тапками! Люди, не превращайтесь в ношеные тапки, не повторяйте моих ошибок.

Сегодня 19 января. Отличный день, чтобы перестать ныть прилюдно. Меня уже упрекали когда-то "Каро, у тебя эмо-посты, ты привлекаешь к себе внимание, чтобы тебя пожалели". Нет уж, спасибо. Меня не нужно жалеть.

@темы: а ещё хиханьки, хаханьки, бантики и рюшечки..., рецидив

---

Парацетамол всемогущий

Если его горстями, то как раз нормально. Сижу как живой.

@темы: Состояние ватки...

---

Краткая сводка с фронта

Три таблетки парацетамола. 39,2 температура — сбита с налёта.
Рада сожрала интернет-кабель.
Пробежка под дождём за модемом — забыл шапку. Мокрая башка.
Истерический вопль на детей.
Немного температурного бреда: хорошо, что мозг хоть и больной, но чётко разграничивает, где глюк, а где реальность.
Устал. Горло как в строгом ошейнике.
Отлично начался год, чёуштам.

@темы: Состояние ватки...

---

/

---

Что такое SEO и при чём тут копирайтер?

Для того чтобы на сайт приходило больше пользователей из поисковых систем обычно применяется так называемая оптимизация сайта, и контент играет важную роль. А для копирайтера контент это что?

Тексты, разумеется, и для сетевых авторов СЕО это обычно мучительное впихивание рекордного количества ключевых слов в маленький объём. Тут поневоле скажешь спасибо Яндексу и его фильтрам, что был [...]

@темы: ночной копирайтинг

---

Ходить кругами и лежать пластом

Это единственное, что я сейчас могу.
Впрочем, а больше никому ничего от меня и не надо.

---

Сериал "Воронины"

Есть там чудесная Галина Ивановна. в каком-то смысле это моя мать: сделает гадость, а потом смотрит невинными глазами, ресницами хлопает, вытирает праведную слезу и лепечет: "Я тонко чувствующий и деликатный человек, всё для других, ничего для себя, вы все жестокие, а я няша, я просто хотела помочь!".
А потом закрывается в своей комнате. Она. В своей комнате. Минутку: в моей квартире у неё своя комната. Мне скоро 40 лет. У меня никогда не было своей комнаты. Я хочу отдельное помещение, хотя бы два на два. Можно без окон. Я болею, очень устал, и у меня нервы на пределе, сижу, температурю и пью коньяк.

ЗЫ: засада в том, что психоаналитики стоят бешеного бабла, но гарантии никто не даст. "Вы приходите, дайте нам тыщупицот баксов, и может быть, если повезёт, вам станет легче". Я к таким экспериментам финансово не готов.

@темы: Состояние ватки...

---

Джабба ^__^

@темы: Позитиff

---

Устал как три собаки

У Радки припадок общительности, а Ян заболел. Я не выспался, и у меня вагон дурных мелочей, болит палец (Радка загнала клык под ноготь), болит спина (стирали большое одеяло, вручную), отчаянно болит голова, в голове пусто.
Тем не менее, всё сносно, поэтому сейчас я сижу вот такой няшный, и краем глаза смотрю "Крепкий орешек", все части. Брюс Уиллис классный!

@темы: Состояние ватки...

---

Это, вообще-то, украинская песня

На английском звучит и в фильме "Один дома", и в Поттере тоже.




А вот на украинском:



Композитор Леонтович. Спорю, что на западе об этом ни разу и не задумались.))

@темы: музыки

---

От теперь всё

Соловецкое утешение

Был бы грамотным — так записал бы всё сам. Однако Герман не был грамоте учён, потому и держал всё в памяти, и только спустя время рассказал немного, чтобы монах за ним записывал, и то не за себя рассказывал, а за Савватия. Как такое расскажешь? Спорят такие рассказы с верою, спорят, да нехорошими голосами.


Тянуло Германа на Соловецкие острова, особенно когда миряне раскричатся, как воробьи на развороченном омете соломы — так и по хрупкому льду побежишь, и вплавь поплывёшь, лишь бы не слышать. А гневаться — грешно, хотя гнев и праведен бывает, а тут на кого гневаться? На мирян? Они же как дети неразумные. Потому и отправился Герман на Соловецкие острова с Савватием. Признался себе, что опасался один подвижничать, а с Савватием отплыл.

Суровы острова на Беломорье, только репа и росла, хотя Герман и пробовал ту же капусту посадить, да не родила земля. От суровости и не родила.
— Оставь это, — говорил Савватий, — не хозяйством обрастать прибыли, но молиться.
Герман кивал, конечно, но думал, что раз бог велел построить храм в сердце своём, то уж, наверное, не хотел, чтобы этот храм сердечный вот так нелепо замёрз зимой суровой или от бескормицы сгинул. Потому и занимался хозяйством. Кто-то же должен?

Страшно было смотреть, как холодный беломорский туман вдруг расплёскивался, и среди леса вырастали стены. Толстые, монастырские, каменные. Герман помалкивал о видениях, крестился, молитву творил, но стены не уходили никуда, а временами и колокольный звон слышался. Знать, монастырю тут быть, а иначе к чему видения такие? Не лукавый же шутит, откуда тут нечистому взяться. Досадно только, что пустыня не такой пустой оказалась — то поморы пристанут, рыбачат, но зато у них можно припасы купить, а то вдруг выйдет из лесу мужик и начнёт спрашивать, что, да как, да почему. Вот таких гостей Герман боялся сперва, крестил, молитвой отпугивал, но не отпугивались они — уходили тихо, кто в камни, кто в воду морскую, кто в дерево. Повернётся, и пойдёт прямиком через валуны, на спине буквы «СТОН». Герман хоть грамоте был не учён, но буквы со временем разбирать начал, хотя и не лезла наука в голову.

Болел, конечно, так Савватию спасибо — не молитвами лечил, а вполне мирскими средствами. И припарки на грудь ставил, и горячее питьё давал. Правда потом сердился и велел отмаливать. Герман помнил, что в болезни бредил и говорил, что сперва придёт слон, и стон будет за слоном.
— Какие тебе слоны на Белом море?
— Не ведаю...
— Не к добру это.

А Герман и сам понимал, что не к добру, особенно как жаловались люди, что сквозь камни ходили. Спрашивали, какая на них вина, а кто-то каялся, просил грехи отпустить. Когда отчаялся инок понять, какая вина лежит на тех людях, тогда и молился истово за них, не разбирая вины. Страдальцы, истинно страдальцы. И за Савватия молился, когда за припасами ушёл, даже захворал, когда понял — не отмолить. Отдал Савватий душу Богу, чистую душу, намоленную.
— Не дождался меня, один был.
Сокрушался, конечно, хотя понимал, что горевать негоже — все под Богом ходим, все там будем. И на Соловки вернулся с Зосимой. Отрок решителен был, верой пылал, по учёности своей раздал имущество да и ушёл в подвижники. А Герман снова на подхвате, и снова хранил, изо всех сил охранял храм сердечный, что в сердце строить нужно, а не из камня и дерева.

— Скажи мне, старец, какая вина на мне лежит, за что меня так-то?
— Молись, и я за тебя молиться буду, — Герман чуял, что замерзает, стоя рядом с измождённым пришлым. Снова гость из стены монастырской, что из тумана выступала с густым колокольным перезвоном. А каждый удар колокола густой был, катился мощно по острову, далеко разносился над проливом.
— Соловки, — сердито выплюнул пришлый, — всю жизнь мне сломали.
— Не надо так, — утешал его Герман, — не виноват остров, гляди, красиво как, и тихо здесь.
— Тихо? Дед, какое «тихо»? Заводы, деревня тут, порт. Нашёл тишину. Тут от криков и жалоб стены монастырские скоро кровью будут точиться.
— Не ведаю того, — ответил Герман, — видно, будет тут монастырь. Ты ступай с богом. Знай, молюсь за тебя.
— За Катю помолись, — пришлый схватил отшельника за руки, и Герману худо стало. Холодные руки, бесплотные, — Катерина, жена моя, одна осталась, когда меня сослали. На сносях осталась. Я сам виноват, язык не придержал, а Катюша моя... Родила уже, поди. Без меня.
И заплакал неумело, по-мужичьи, как выдирал рыдания из горла.
— Ступай, — слабо ответил Герман, чуя, как ползёт к сердцу могильный холод, — помолюсь за жену твою перед Богом, и за дитя твоё, и за грехи твои...

Молился Герман всей душой, и когда соль варил, и когда воду носил. И дрова рубил, выкладывая всю боль сердца. За них, неразумных, за детей этих взрослых. А когда начали подниматься стены монастырские, то удвоил молитвы. Соловецкий монастырь обещал быть оплотом благолепия и веры, но Герман знал, что не сдержит он того обещания. Туманная стена монастырская уже не таяла с восходом солнца — настоящую построили.

За полвека Герман привык к крикам, которые никто больше не слышал, привык к гостям — приходили толпами, ждали терпеливо, пока инок благословит, пообещает молиться за них, за семьи, оставленные далеко, да без кормильца. Всех встречал, раздавал по искре от сердца своего. Знал, что не расскажет никому о том, чертовщиной отдавали все эти беседы с гостями. Одна только встреча смутила, и долго отмаливал смущение своё.
— Толку от хлопот твоих, — сказал ему гость, выйдя из стены, — основателями монастыря всё одно считаются Савватий и Зосима. Тебя не чтят.
— Так ведь и правда, они основали монастырь, — заметил Герман, — Савватий подвигом своим, Зосима верой.
— А ты? — гость прищурился бесовски, — что бы они там основали, кабы не ты? Замёрзли бы, как щенки, в первую же зиму. А про тебя едва полслова, мол, был рыбак неграмотный, бегал тут, копал, рубил, за припасами ездил.
— Ступай, — отозвался Герман.
— Отчего же не «изыди», монах?
— То ты по злобе говоришь, а злоба твоя от горестей твоих. А горести — от грехов.
— Много ты понимаешь, — проворчал пришлый, — а грехи-то от чего?
— А грехи твои от незнания и неверия. Ступай с миром, молиться за тебя буду. Или попросишь за кого?
— За друга попрошу, — ответил пришлый, и не попрощался, в стену канул. Даже имя не сказал.
А Герман молился. Что оставалось-то? И делами занимался, и послушание соблюдал, и молился. Отмаливал свой грех, что принял гостя за нечистого, да только за друга не просят бесы, всё больше за себя. И даже отдавая душу Богу, спустя столько лет, беспокоился Герман только за неотмоленные души, что останутся в Соловках.

И даже сейчас можно встретить, гуляя в рассветном тумане, того монаха. Выйти из векового камня, которого уж нет на месте, и спросить: «За что мне?», и попросить: «Помолись за меня». И услышать в утешение: «Ступай с миром, я буду молиться за тебя».

@темы: Перлы перлистые

---

Я ещё не унялся

Погладить Сфинкса

Красивая, молодая, изящная. Она всегда выделялась в толпе своей необъяснимой прелестью, северной свежестью, сосредоточенным лицом, которому так шла улыбка. Он выделял её особо, всегда подзывал ближе и расспрашивал о далёком северном городе — не мог взять в толк, каким образом её вообще занесло в Россию. Разговоры велись всего одну ночь в году, когда Санкт-Петербург так заметало снегом, что её отсутствия никто не замечал. Знал ли он, что именно она пойдёт на очаровательное и невинное женское предательство? Конечно, знал. Уже было, уже испытанно, и каждый раз немножко больно, но почему-то приятно.


Когда-то давно, в самую длинную ночь года, Большой Сфинкс обнаружил, что у него гостья. Статуэтка была грубовата, но угадывались благородные очертания гибкого тела, крылья, лукавая усмешка. Приятно вдруг обнаружить отпрыска, поэтому Большой Сфинкс улыбнулся. Впервые за долгое время известковые губы дрогнули в улыбке, особенно когда малявка напыжилась, задрала голову и спросила высокомерно:
— Какое животное утром ходит на четырёх ногах, днём на двух, а вечером на трёх, и бывает самым слабым...
Договорить Большой Сфинкс не дал — он расхохотался так, что половина Египта пришла в ужас. Сконфуженная гостья захлопала крыльями и попыталась всё свести к шутке, потом смутилась и вовсе улетела, и целый год Большой Сфинкс жалел, что отпугнул крошку. Но она вернулась через год, в самую длинную ночь года, и не одна. Так среди сфинксов появился обычай слетаться раз в год к Большому Сфинксу.
Они тосковали вместе с ним, когда пески засыпали исполина, вместе радовались, когда люди вспомнили о своих обязанностях и принялись убирать песок. И однажды Сфинкс рассказал им о секрете мастеров. Разговор начался скучно, когда кто-то из юных вздыхал, глядя на пирамиду Хеопса — обсудили размеры строения, подивились мастерству. Тогда-то Большой Сфинкс и сказал:
— На самом деле это не трудно, достаточно погладить кисточку.
Смотреть на удивлённые юные лица вокруг было приятно, и он снова улыбнулся и пояснил:
— Кисточку на моём хвосте.
— Но у тебя нет хвоста, Большой Сфинкс!
— Есть, — он попытался обернуться, но массивное тело не слушалось, — там, в песках. Досадно, но забыли откопать. Как сейчас помню — молодой копт нашёл и погладил кисточку на хвосте, заснул мёртвым сном на сутки, а проснулся уже с пониманием, как построить великие пирамиды.
Молодняк восхищённо галдел, и ночь прошла быстро. С тех пор Большой Сфинкс иногда делал вид, что не видит, как очередная пра-пра-пра-правнучка прилетает не одна, а с фаворитом на спине. Разве что самого настырного приковал к месту взглядом и спросил сурово:
— Как твоё имя, человек?
— Антонио, — испуганно ответил молоденький парнишка, — Антонио Гауди.
— Что ты ищёшь?
— Она сказала... — мальчик покосился в сторону, где беспокойно переминалась с лапы на лапу молодая влюблённая сфинкс, и замолк.
— Понятно.
И Большой Сфинкс сделал вид, что ничего не видит.
Потом рассказывали, что мальчик действительно поверил в себя и стал знаменитым архитектором.



Глаза Большого Сфинкса тускло светились от удовольствия, когда молодые рассказывали новости. И вот теперь эта девочка, с Египетского моста, что далеко на севере — смотрит вопросительно, с надеждой, как будто ждёт чего-то ещё.
— Что тебе, русская?
Рассвет уже золотил верхушки великих пирамид, и сфинксы по одной пропадали — возвращались по домам. Она подбежала мягко, остановилась как раз между передними лапами Большого Сфинкса, перед входом в святилище. Смотрела снизу вверх, как будто попросить хотела о чём-то, но не решилась, спросила только:
— Это тайна, да?
— Тайна, — ответил Большой Сфинкс.
Она быстро опустила голову, думала сосредоточенно, нервничала, только песок мягко шуршал под лапами, когда шевелилась.
— Это волшебство, да?
— Русская, русская... Нет волшебства. Я просто старая скала в виде Сфинкса, пусть меня и называют Отцом Ужаса и десятком других имён. Людям нужно иногда просто поверить в себя, вот это настоящее волшебство.
— Я поняла...

Зима ещё не закончилась, когда возле неё снова остановился тот же студент. Не первый раз останавливался, ругался вполголоса, щёлкая зажигалкой, которая не хотела выбрасывать язычок пламени, ворчал. Потом курил, смотрел на Фонтанку с прищуром, привычно перевёл взгляд на сфинкса и выдохнул:
— Не получается. Ничего не получается. Не хватает таланта.
Она не выдержала и моргнула сочувственно, улыбнулась.
В ту ночь Большой Сфинкс снова почувствовал, как человеческая рука аккуратно гладит кисточку на его хвосте. Рука озябшая, но твёрдая. И этот человек тоже станет мастером, нужна ведь такая малость — всего лишь поверить в свои силы.

@темы: Перлы перлистые

---

дальше-дальше

Свадьба

После хорошего армянского коньяка ссориться как-то глупо, а тут именно с коньяка и началось. Хотя и свинство хаять коньяк того, кто на этот самый коньяк позвал, да только зацепились языками, и понеслась кривая по колдобинам.
— Французский коньяк лучше!
— Ваши французы только парфюмированную водяру делать горазды, морилкой подкрашенную. Армянский коньяк!
Обижался Сашка за свой коньяк, потому что он его искал, доставал. Выпробовывал — чуть не спился, как сам шутил. А Михалыч буркнул:
— Арманьяк, — и лимончиком закусил.
— Знаете что, — Сашка от обиды даже от стола отодвинулся, — вы совсем с ума посходили. Коньяк вам надо французский, ай-под вам уже старомоден, обязательно ай-голо подавай, чтобы в воздухе этот глюк разноцветный торчал вместо нормальной сенсорной панели. Это как раньше детей крестили, потом звездили по-коммунистически, потом снова крестить начали, а теперь вы их высепуливаете. Кубарем живёте!

Мужики, конечно, коньяк по-свински обхаяли, но пили, потому как если Сашка заведётся, он не остановится, а так может выговорится. А он и выговаривался — сразу видно, что наболело, а коньяк только поводом был.

— Как стадо обезьян! Чем было плохо венчание? Венчались в церкви, красиво, со смыслом. Ну ладно, потом были... чёрт, забыл.
— ЗАГСы, — напомнил Михалыч и снова коньяк разлил и лимончика подрезал.
— Верно. ЗАГСы! не знаю, какой там был смысл, но у меня дед с бабкой всю жизнь вместе прожили после этого ЗАГСа. Потом опять все кинулись венчаться, и как бы правильно, к истокам вернулись. А теперь что? Теперь, как дурак, регистрируй намерение, потом топай в сепулькарий, стой там...
— Слушай, Саш, ну брось, я что, плохо живу? — обиделся Михалыч, — мы с женой после сепулькария... Да и дочка у меня что, хуже других, что ли? Да ты ж сам у нас на свадьбе был!
— Был, — Саша выпил коньяк залпом и скривился, — ты мне скажи, Михалыч, что хорошего? Придумали обрядность, монстро-церковность. И назвали же — сепулькарий. Стоять, ждать, пока пройдёт массовое сепуление, потом ждать, какую тебе сепульку выкинет, а если не выкинет, так ходи, покупай с подсвистом, с подкрутом, с поддёргом? А у кого больше пяти детей, так те работают родителями — государство обеспечивает и всячески опекает, надо же, пятерых детей умудрились, как будто тут есть какая-то премудрость!
— Знаешь что, Александр, — Михалыч встал, — ты завязывай с коньяком.
и пошёл к дверям. За ручку взялся, обернулся и тихо так добавил:
— У меня Машка родилась только после сепульки с поддёргом. А ты дурак молодой. Вот твоя ненаглядная захочет ребёнка, а сепулька-то и не выпадет, и будешь ты... тьфу, что б я хоть раз ещё к тебе пришёл, чистоплюй крещенский.

И вышел, и дверью хлопнул.

* * *
— Лида, а Лида...
Саша вздохнул, даже не зная, как сказать, но девушка заторопилась, улыбнулась, быстро погладила по плечу.
— Не волнуйся, Саш, я родителей почти уговорила, они, конечно, хотят внуков, но если хочешь венчаться, давай просто обвенчаемся. Жили ведь раньше, и ничего, хорошо жили. А что они внуков хотят — ну так живут же без детей, ничего.

А сама смотрела жалобно, отворачивалась. И когда вот так смотрела в сторону, было видно, что из причёски выбилась короткая пушистая прядка, щекочет родинку на нежной девичьей шее. А поворачивается — губы дрожат, мягкие, ребячьи какие-то.

— Не плачь, хорошо? Только не плачь. Давай обвенчаемся.
Прижал к себе, обнял, дышал куда-то в шею и ловил губами эту пушистую прядку за ухом. А потом добавил:
— Знаешь, когда-то расписывались в ЗАГСе... а потом шли в церковь, и венчались.
— Опять ты про свои «загсы».
— А мы обвенчаемся, а потом...
— А потом в сепулькарий?!

Нет сил, когда смотрит с надеждой, как будто уже услышала «да». И против воли рот открыл и сказал:
— Да.
И от сердца отлегло. Спрашивается, что спорил, доказывал? И не важно, кто прав: она, со своей наивной верой, что именно после сепуления семейная жизнь начинается, или он — с венчанием.

* * *
Венчание в церкви, свечи, торжественно-монотонная служба священника — как красочный спектакль из прошлого, реконструкция. Лида восторженно смотрела, как подносят венцы. Ждала, что на головы наденут, но только держали сверху. Наверное, потому и говорят, «пошла под венец»?
Когда вышли из церкви, молодая жена вздохнула и прошептала:
— Если не хочешь, то можно обойтись венчанием.
Саша оглядел залитый прозрачным золотым светом церковный дворик, на солнце прищурился, и повёл её к сепулькарию. Как раз шли туда парами, сепуление начиналось вот-вот.

Сравнивал Саша золотистый солнечный свет перед церковью с вот этим тяжёлым латунно-слюдяным отсветом, который лился из дверей сепулькария. Маслянистый какой-то свет, низко гудящий, ничего общего с лёгким пламенем свечей, как будто в сталелитейный цех заходишь. Лида сияла от радости, принимала поздравления, а Саша смотрел поверх голов в ту сторону, где с вибрирующим гулом разворачивается сепулькарий. По стенам — тяжёлые занавеси, изречения о счастье и обязанности продолжения рода.

Парами подходили посетители, вкладывали руки в ниши на золочёном боку сепулькария. Женщины или губу закусывали или вскрикивали тонко от укола, потом улыбались счастливо, мужчины сурово переносили пробу крови на чистоту генов. Сепулька выпадала не каждой паре. То муж уводил рыдающую жену, а то и порознь уходили — развод дело быстрое, на сепулении вскрывается несовместимость генов для рождения здорового ребёнка, и всё, уже не женаты. Если же паре выпадала сепулька, то счастливые шли, расписывались в безднослове, принимали поздравления, как будто уже были родителями.

Лида не вскрикивала, губу не кусала, укол перенесла легко. Саша поморщился — показалось, что сейчас не просто уколет, а откусит руку. Но стояли и ждали с надеждой, а сепульки не было.
— Ну вот, — Лида поникла, — опять.
— Опять? — Сашка растерялся, смотрел на неё испуганно.
— Уже четвёртый раз, и ничего, — Лида топнула ногой, — я ребёнка хочу, понимаешь? Теперь что? Как в церкви разводятся?
— Никак, — Саша глупо улыбнулся, — венчание это на всю жизнь.
— Как это?
Улыбнулась недоверчиво, потом испугалась, заплакала.
— Лид... Не плачь, Лида. Я ж люблю тебя, а дети будут.
— Да не будут, не будут! Саша, ты мужчина, тебе не понять, не будет детей без сепульки!
— Ну, раньше-то как-то рожали.
— Дурак, — она развернулась круто и пошла к выходу. Притихшие гости стояли у дверей, смотрели сочувственно.
— Лида, постой. Почему дурак?
— Саша, ты мужчина, — она скривилась, — все женщины на сепулькарий молятся, и это не просто так. Да не поймёшь ты, не рожают без сепульки, понял?
— Саш, иди-ка, — Михалыч вышел из толпы гостей, сунул Лиде потрёпанный букет, — ты это... Про Институт Женской Генетики слышал? Не рожают теперь бабы, если церемония в сепулькарии вот так, как у тебя прошла. Ну, или как у меня. Но есть сепульки с подсвистом.
— Это стоит бешеных денег, — Лида уже не скрываясь плакала, от досады общипывая букет. Лепестки падали под ноги, их заносило в распахнутые двери сепулькария, как бабочек в костёр, — при рождении гены запирают, как на замок, чистоту крови берегут. Четвёртый раз, четвёртый! И всё зря.
— У меня есть деньги, — деревянным голосом проговорил Саша, — я машину продам если что. Лида, слышишь? Пусть с подсвистом, с подвывертом, с чем угодно... Ты слышишь?
Она бросила растерзанный букет на пол, провела по лицу рукой, размазывая слёзы — пальцы горько пахли раздавленными лепестками.
— Венчание — это на всю жизнь, да?
— Да. В богатстве и бедности, в болезни и здравии. Пусть с подсвистом.

@темы: Перлы перлистые

---

И снова

Мои вавилонские башни-близнецы

Гудят доброжелатели, такие добрострадатели и добропредостерегатели, мол, выше головы не прыгнешь, человек летать не может, а ты вспомни вавилонскую башню, и успокойся. Не построишь выше, чем получалось до тебя. Хожу и думаю — а если и правда не получится? Хотя нет, вру, не думаю. Знаю — получится, вижу во сне, как уходят ввысь стены, иглой вонзаются в небо, и даже не вызовом. Так, привет небу от тех, кто на земле думает высоко. Не возвышенно, а именно высоко.

В тот день я потерял кошелёк. Потерял его глупо, нелепо, просто оставил на прилавке, когда покупал газету, шёл рассеянный и сам не свой. Потом вспомнил, что продавец вслед кричал, чтобы вернулся, так нет же — шёл, читал новости, а перед глазами навязчивое «вверх», и голова поднимается, словно сама собой.

Манхеттен напоминает подростка, который застрял в ломком детстве и готовится швырком вымахать за одно лето. Есть какая-то необъяснимая прелесть в этом явлении, когда в мае смотришь — ребёнок, и щёки пухлые, и румянец фруктовый, и голос нежный. И всего за три летних месяца эта пухлость вдруг вытягивается ввысь. Я же помню себя в этом возрасте, никто и ахнуть не успел, как щёки вдруг пропали, вместо них скулы острые, и ноги вдруг длинные стали. Стоишь, как Бэмби, не знаешь, куда эти вымахавшие ноги примостить. Мать и гордится, и причитает, за одно лето вся одежда мала оказалась. Вот и Манхеттен пухлощёк, а я буду для него тем критически летом, когда — бах! — и вверх. Пусть угловато, пусть странно, и давит левый висок нестерпимой навязчивой идеей, над которой бьюсь уже который день.

Расстроился, когда обнаружил, что нет кошелька, а нужно как раз отдать долг, нужно купить кое-что, и заплатить налоги. Но одновременно мне заплатили за проект, поступило приглашение от банка о выгодной ссуде, и близкий друг как-то спокойно сказал: «Ерунда, я тебе помогу, а там посмотрим, как получится». А вечером мне просто вернули кошелёк, когда шёл назад. Честный продавец любит своих постоянных клиентов. Четыре грандиозных решения одной проблемы в двадцать четыре часа, и даже каждым воспользоваться. Четыре решения в одну проблему. Четыре в одну. Эта математическая фраза меня пригвоздила к месту, и убила на ближайший десяток дней.

Суть простая, от этого она и шлялась вокруг бездомным псом, смотрела на меня преданными глазами, но я-то не видел, разглядывая небо, а тут споткнулся об потерянный кошелёк. Вовремя споткнулся, и увидел — вот она, смотрит голодными глазами, просит воплощения. Пустить по одной шахте два лифта, три лифта, четыре лифта. Я почти слышал, как хохочут скептики, хотя ещё никому ничего не сказал. Рехнулся ты, Минору Ямасаки, совсем рехнулся, хочешь одной пулей несколько зайцев подстрелить!

Когда природа из весны камнем падает в лето, она становится безумной. И я стал безумен, потому что оберегал своё поглощённое состояние. Количественное решение проблемы меня убивало — больше этажей, больше площадь лифтовой шахты. Чем больше площадь шахты, тем меньше остаётся полезной площади. Чтобы было больше полезного метража, нужно строить выше, но тогда становится больше площадь лифтовой шахты, и остаётся меньше полезной площади, а для этого нужно... Замкнутый круг, убийство нервов и мозга, но для решения проблемы нужно было всего лишь потерять кошелёк и подумать о насущном, а не о том, как воткнуться в небо высокими стенами.

Я упал камнем в лето, идея меня поработила и отрубила реальность вокруг. Как природе становится наплевать на препятствия, когда пришло время, так и я летел вперёд, только за крыльями воздух свистел изумлённо, да распахивалось небо. Поддразнивало смешливыми облачками: «Ну, где твои стены ввысь? Чем сможешь доказать, что строители вавилонской башни просто что-то не учли? Давай-давай!»

Как сейчас помню, что сидел небритый, уставший, на грани транса, пил кофе и чиркал карандашом по листу бумаги, утаптывая в сознании формулу «четыре в одном». И нарисовал смешно, небрежно и нелепо. Две параллельные прямые, которые как бы шахта лифта, четыре прямоугольника между ними — сами лифты. И замер, когда рука сама добавила три короткие чёрточки поперёк. Пересадка, лифт дальше не идёт, уважаемые пассажиры, кому нужно на верхние этажи, сделайте пересадку на лифт, поднимающийся выше. Смотрел долго на этот детский рисунок, а рука с чашкой кофе задрожала, тёмный напиток расплескался, смывая эти художества.

А дальше... Дальше просто работал, уверенно и быстро, и когда рассказал о решении проблемы своим компаньонам, то увидел в их глазах вот то изумление, которое было у моей матери, когда я вымахал всего лишь за одно лето. И гордость, и бешеная жажда сделать, потому как суть «четыре в одном» оказалась простой, как детская пирамидка. Заражённые летним настроем, такие же одержимые, как я сам, мы вместе уже выстроили две вавилонские башни в воображении. Как дети разметали проблемы, которые атаковали со всех сторон. Нет под будущими башнями скалы? Ерунда, мы сами сделаем скалу. Нет вокруг места под склады? Нам вообще не нужны склады! Так на пожаре люди по цепочке передают вёдра с водой и заливают сразу, не заботясь о том, чтобы наполнить огромную бочку возле огня. Что подвезли, то сразу в дело, зачем хранить сразу много, если выстроить цепочку! Мы передавали из рук в руки решения мелких задач, и стены неумолимо вгрызались в небо. Манхеттен заострился скулами, у него ломался голос, и вместо детского щебета появился солидный басок.

Их назвали «башни-близнецы». Ими гордились. Я обессилено улыбался и даже ворчал, совсем как мать. Что же, теперь менять всю одежду, теперь будут и выше, знаю точно. И небо не покарало дерзких, и наше затяжное лето со свистом неслось дальше, заражая других, выламывая и упрощая сложные задачи. Как дети, мы хватали палки, воображая, что в руках ружья, и с радостными криками неслись играть. И побеждали, потому что небо не противится тем, кто смотрит вверх распахнутыми счастливыми глазами, без хитрого прищура выгоды. Я хорошо пожил, сейчас уже 86 год*, и Манхеттен давно вырос из коротких штанишек. То, что я чувствую, глядя на близнецов, принято называть отцовской гордостью. Не скрою, я горжусь. Они будут стоять до тех пор, пока кто-то не придумает лучше.

* Минору Ямасаки умер в 1986 году и не увидел, как 11 сентября 2001 года башни-близнецы пали.

@темы: Перлы перлистые

---

И опять

Сэндвич буги-вуги

А ну, спустись с нашего сорокового этажа, чтобы пожрать. Как раз весь перерыв и пробегаешь туда-сюда голодной лошадкой, ишь ты, какая цаца. Сядь на балку, ноги свесь вниз, и жуй себе. Ты ж взял с собой пожевать? Молодо-зелено, эх ты, работничек нашёлся. Не боись, держи вот сэндвич, садись рядом и жуй. Мужики, давайте пожрём! Если повернуться мордой к ветру, как раз сэндвич в пасть влетает без усилий, остаётся только прожевать и проглотить. Ну, что сидишь, надулся, как сыч, пальцем хлеб колупаешь? Я тебя научу, сперва хлеб, на него тонкий ломтик ветчины, дальше листик салата, потом сыр, потом огурчик маринованный, и снова ветчины, и сверху хлебушком прикрываешь, красота! Ну и майонез после каждого слоя. Говорят, что вредно, но вкуснотища! Хватит скромничать, краснеешь, как девка, сэндвич этот несчастный больше облапал, чем съел.

А ну ещё раз так сделай. Мужики, идите в баню. Слышь, малый, как ты сделал? Отдай сэндвич. Отдай, тебе говорят! У кого есть бутерброд, мать вашу, с майонезом? Не съем, облапаю только, погодь... Прикольно, скользят все слои по майонезу, прям как будто так и надо. Всё, шабаш, я пойду с нашим бригадиром потолкую. Держи свой бутерброд, жмотина, он мне и даром не нать, и с деньгами не нать.

* * *

Вы понимаете, если сделать под небоскрёб основание такое, чтобы оно было как бутерброд с майонезом, тогда листик салата будет скользить по ветчине... Я не пьяный. Нет, и ветром голову не надуло. Куда вы меня послали?! Ах, к инженеру. Ладно, сделаю вид, что я послушный.

* * *

Меня к вам послали. Да, я знаю, что вы занятой человек. Да, идеи. Да. Нет. Нет. Да. Вы дадите сказать? Ух, как я зол. Вы меня выслушаете? Спасибо.

Значит так, мы сидели и обедали, и я подумал, есть ли какой-то способ, чтобы поставить небоскрёб не просто на цементное основание, а вот на такую подставку. Да, это сэндвич. Обычный бутерброд, я его на стол положу вам, на пакетик. Вот смотрите — если небоскрёб поставить на этот верхний кусок хлеба, то при землетрясении дом не рухнет, а будет качаться, отплясывая буги-вуги.

А я не знаю, как это повторить в масштабах строительства. Понимаю, что не с майонезом, моя работа другая, я в бригаде клепальщиков. Вы инженер, вам виднее. А давайте, вот прямо сейчас и сделаем, возьмём пластинок металлических, прослоим каучуком, типа это майонез, и если наверх поставить стакан воды, а стол потрясти, то получится самое оно. Типа землетрясение, а стакан — типа небоскрёб. А рядом просто на стол стакан воды, и сравнить, сколько воды наплескает из того, а сколько из этого. Я вам его к столу на шурупы прикручу, ничего? Хрен с ним, со столом? Мужик, ты крут, я знал, что ты оценишь!

Видал?! Нет, ты видел, как оно получается?! Что у нас идёт — экономия бабла у нас идёт, если ничего не падает, то не придётся строить заново! В Калифорнии каждый раз трясёт, я-то знаю! В Японии, говорят, тоже трясёт. Каждый раз сильно трясёт. Образование? Ну... в колледж не поступил, работаю тут клепальщиком, да. До свидания. Вы ж скажете, что решили?

* * *

Мужики, пить вредно, но мы сегодня пьём! Мне премию выдали, хорошую, триста баксов, пошли! Я угощаю. Не жмись, малый, тебе положено пиво, если бы ты тогда не начал сэндвич лапать, ничего и не было бы. Инженер у нас мужик с головой, сами увидите, как будут бутербродные небоскрёбы строить, чтобы не падали. Это ж если такая дура падает, сколько она народу задавит! Мы молодцы, лучшая бригада, йууу-хуу!

* * *

Ты не смотри, что я старый. Это ж сколько лет прошло, а я помню, как бегал идиотом с сэндвичем в руках и приставал то к бригадиру, то к инженеру. Нет, мне не обидно, а может и впрямь не я придумал, но премию мне ж тогда дали, всё по-честному.

А сейчас вот, дед уже, так что могу путешествовать, специально прилетел в Японию, посмотреть, как небоскрёбы пляшут буги-вуги. Гляди, наклоняются, эх-эх, обалдеть! А страшно на верхнем этаже сейчас, верно? Знаешь что, давай я тебе сделаю сэндвич, как раз всё и объясню.

Видишь? Ты понял, как оно? Вот так стоит себе дом, землю качнуло, и слои как бы поехали, вот прям как сейчас ветчина по майонезу. Спружинило, и назад, а сверху стоит дохрена этажей, и не падают, потому что внизу сэндвич буги-вуги пляшет, изгибается. Город гляди, какой высокий стал, прямо страшно делается, как труханёт — и капец, пиши пропало, выковыривать трупы из-под обломков. Я тебе так скажу, сейчас вот такой буги-вуги небоскрёб прочнее, чем славный домик на один-два этажа.

Ностальгия? Мучает, конечно. Это только говорили про высокие технологии. Мужики ржали, и впрямь высокие, на сто этажей, а делали всё ручками. Ты представь, горячую клёпку поймать и в балку вбить. Строители скелетов, вот мы кто. А жаба ж давит, когда видишь — поплыл такой скелет, и грохнулся. И людям горе, и компании сплошные убытки. Так что по большому счёту сейчас так и строится, как было тогда. Я молодым был клепальщиком, сидишь этаже так на сороковом, сэндвич жуёшь, ветер в морду, хорошо. Руки-ноги трусились по первой.

Не, я не поэт ни капли, я сам как балка железная, но хорошо становится, когда понимаю — во как извратились, теперь слышал, что небоскрёбы поставили не просто на сэндвич, чтобы буги плясал, но это такой сэндвич-грампластинка, чтобы крутилась башня. Ты понял, как они ухитрились? Приходит такой бобёр, и давай пальцы растопыривать, хочу чтобы окна на юг. И тут ему — хлоп! — а у нас все окна на юг, потому как крутится дом. Мы ж не дурнее планеты, она крутится, и дома крутятся. И люди крутятся, только успевай бока подставлять. Но главное — не падали что бы, потому как если такая дура упадёт... Да я помню, что это уже говорил. Ну да, да старый дурак, так ведь я ж горжусь, что тогда оббегал всех, и теперь не падают небоскрёбы.

* * *

А сэндвичи я и по сейчас люблю. С майонезом, и чтобы листик салата, и огурчики маринованные. Выйдешь так на улицу, голову поднимешь, прямо шапка падает, так высоко всё вокруг. Только я ж знаю, как это всё строилось. Сверху тоже смотришь — и шапка падает, и летит себе вниз, мужики смеются. Перерыв короткий, куда там вниз бежать, пока спустишься... Ну будет, будет. Не надо делать такое лицо, лучше сделай мне сэндвич. И буги-вуги включи. Города теперь танцуют, падать передумали, а то ж это такое людям горе, если такая дура упадёт...

@темы: Перлы перлистые

---

Ещё раз

Один день в Которе

— Потянуло по местам боевой славы, ах же, твою дивизию!

И это были не самые горячие выражения — Люся страдала, маялась и геройски улыбалась, когда фотографировали. Но уже к обеду улыбка стала похожа на оскал голодной гиены. Щелчок фотоаппарата, и можно снова примоститься на очередной исторический камушек, и поныть, распекая всю честную компанию, и себя заодно, пустоголовую.

Верно говорят о копирайтерах — несчастные люди. Севрюжью икру не кушают, бриллиантов не носят, на острове Маврикий не были — но обо всём этом пишут со страстью, сидя в родной Самаре. Ровно по Кларочке Новиковой: «Не пойдём сегодня на пляж… У младшенькой аллергия на ананасы» — и так далее. И когда Люсю сманили в Черногорию, упиралась, не хотела — но почему-то поехала. Вывесила у себя в профиле радостное объявление, мол, уехала в отпуск, нет меня — и поехала. Даже вернее — полетела. Хотелось розовых пляжей, старинных улочек, вкусной рыбки и чтобы непременно красавец из местных, синеглазый брюнет, признавался в горячих чувствах.

— Игорь, я не тормоз. Ты ж меня знаешь. Но давайте где-то посидим, — виновато протянула Люся, поджимая ногу, как прихворавшая цапля. Игорь сунул фотокамеру в футляр, с сомнением покосился на ноги девушки и начал развивать идею о том, что кофе сейчас никому не помешает.

Русские туристы, дикарями, эх — да без путёвок. Три девушки, трое парней, все достаточно мобильные и компанейские. Только вот Люська умудрилась наступить на дохлого морского ежа, которого волнами выкинуло на берег и слегка притрусило тут же проклятым Люськой же розоватым песочком. К вечеру стопа распухла и болела, но где наша не пропадала? Хозяйственные девчонки набрали с собой лекарств, накачали пострадавшую парацетамолом и антибиотиками, по совету сочувственно улыбающегося местного намазали ногу оливковым маслом, и полегчало. Но ходить было больно.

— Люсь, я тебя боюсь, — фыркнула Света, глядя, как непоколебимая туристка натягивает утром босоножки на высоком каблуке.

— А что делать?! Шлёпки я порвала, а тут колодка удобная. Да они только кажутся высокими, серьёзно. Я вас тормозить не буду, не болит уже, и опухоль спала.

Лукавила Люська, ранки дёргало, но всех заставлять сидеть возле себя, когда отпуска неделя — свинство жуткое. Поэтому и наелась обезболивающего, и в Котор на запланированную экскурсию поехала. На каблуках. Знай наших! И марку держала, и в фотоаппарат скалилась. Из чистого упрямства ноутбук с собой взяла — мол, я о Которе писала, но ни разу не была, так что на месте как наваяю нетленку, и все от зависти ахнут! Пока впечатления живы. А сейчас проклинала Черногорию, проклинала исторические улочки Котора, чертыхалась на свои каблуки, на безвременно почившего морского ежа и на свою упрямую головушку.

Отыскали самое народное кафе, народнее некуда — достаточно тихо, недорого и грязновато.

— Ну что, — хмыкнул Игорь, — ни у кого не возникло желание тут гостиницу прикупить? Заманивать доверчивых туристов, и подло их морскими ежами…

— Ой, прекрати. Сколько там того ежа было? — храбро рассмеялась Люся, снимая под столом босоножку с ноющей стопы, — мы сейчас ещё и на соседнюю гору полезем.

— Зачем?

— Здрасьте. Оттуда такие виды на Котор — закачаетесь!

Она храбро допила кофе и встала, тут же покачнувшись — забыла, что ремешок не застегнула.

— Вот теперь верю, — засмеялась Света, — уже начали качаться. Ладно, шут с ним, полезли в горы. А то стены старого города вблизи — штука классная, а сверху может и крепость целиком можно посмотреть.

Каблуки и альпинизм — вещи несовместимые. Это известно всем. Но легендарное русское упрямство способно помирить самые несовместимые вещи. Так что на гору забрались достаточно быстро. Уже на склоне достали бутерброды и минералку, которая нагрелась, и довольно жевали, глядя вниз — виды на самом деле были великолепными. Люся, забыв о ноге, которая не просто болела, а зверски ныла, быстро строчила что-то в ноуте, примостившись на очередной исторический камень филейной частью. Игорь непрерывно запечатлял виды — то города, то Люськины, раз уж так сидит удобно.

— Я в тебя сейчас каблуком ткну, — проворчала она, не глядя. Парень тут же поднялся с земли, отказавшись от идеи снимка снизу.

— Каблуки, юбка-размахайка — ты садистка, я тут весь горю и ррррвусь на части от зверской стррррасти, — он хотел ещё что-то сказать, но замолчал, глядя вверх по склону, глянул на часы и уже серьёзно начал всех подгонять, — народ, ноги в руки и вниз, сейчас тут будет очень хреново.

Спуститься они не успели — через вершину перевалилась чёрно-лиловая туча, и будто зацепилась переполненным ведром за камень. Дождь начался без предупредительной мороси, сразу и сильно, и очень скоро по склону понеслись мутные ручейки воды, превращая вполне удобный спуск в опасную горку.

Люська тут же выкинула остатки бутербродов, заученным движением выключила и закрыла ноут, сунула в пакет и в сумку спрятала. И только после этого начала озираться, как мокрая кошка, пытаясь сообразить, куда деваться. В результате все сбились в кучку, и спускались осторожно, скользя и падая — перемазались страшно все, кроме Люськи. Прижимая к груди ноутбук и матерясь сквозь зубы, она спускалась вниз, больше всего опасаясь за ношу. Игорь также ревностно прижимал к себе фотокамеру, полную снимков. Футляр был также тщательно упрятан в полиэтиленовый пакет и завязан на пару узлов.

Уже внизу, когда под ногами оказались более надёжная древняя каменная дорожка вдоль старой крепостной стены, все оживились и начали хохотать — продрогшие, грязные.

— Люсь, как нога?

— К чёрту ногу, ремешок на босоножке порвала. Итальянские босоножки, это же ужас!

Удар грома подтвердил, что итальянской обуви прогулки по горам — просто смерть. Игорь насмешливо пофыркал, и принялся пафосно завывать в полный голос:

— Тьма, пришедшая со Средиземного моря, накрыла ненавидимый копирайтером город. Исчезли узкие улочки, соединяющие храм Святого Трифона со страшной гостиницей Фьорд, в которой всего две звезды и двадцать две тысячи сороконожек, опустилась с неба бездна и залила крылатых херувимов над алтарями, дворец Бизанти с церковью Святого Николая, базары, кафаны, переулки, пруды… Пропал Котор — великий город на берегу единственного на средиземноморье фьорда, как будто не существовал на свете!

— Во-первых, не Средиземного, а Адриатического, — сердито встряла Люська, — а во-вторых в гостинице Фьорд нет сороконожек. И прудов в Которе, кажется, нет.

— Ну и фиг с ними, с прудами. Как нога?

— Хреново. Поехали в гостиницу, а?

Не стали мучить многострадальную Люськину ногу и взяли такси. Древние которские стены остались позади, и ливень как-то довольно быстро кончился, словно выдохлась туча, так и не потопив кучку русских туристов. Люся смотрела в окно, ей как самой больной выделили место рядом с водителем, а ребята теснились на заднем сидении. Там пищали девчонки, хохотали парни. Люська улыбалась, оглядываясь через плечо, и сонно щурилась.

Так встретил вечер уставший копирайтер из Самары, спасший свой ноутбук от бурного которского ливня.

@темы: Перлы перлистые

---

Собираю свои ориджи по инету

Белая ночь в Париже

Есть кое-что на Пер-Лашезе…
Жорж Брассанс

Париж — не Санкт-Петербург, и не финские просторы, тут нет белых ночей, но одна ночь стала для меня поистине белой, окунув меня навсегда в серебристое сияние луны. С той поры мне нет покоя, и полная луна пугает и манит к себе, обещая какие-то удовольствия, которые я мог узнать тогда — белой парижской ночью.

Во Франции нужно пить вино. Бургундское, анжуйское… Я пил абсент. Видимо, зелёная фея меня околдовала, и на улицу я вышел после полуночи. Но насколько поздно — не помню, не знаю, боюсь вспоминать. Город показался вымершим. Лето, Париж, тут не может быть настолько пустынно, однако ни одна живая душа не встретилась мне, хмельному, пока я брёл по улице, посмеиваясь неизвестно чему. Да, я видел Париж — и Эйфелеву башню, которая показалась мне просто уродливым металлическим монстром, и пресловутые Елисейские поля и Булонский лес, в котором меня напугал какой-то восторженный трансвестит из местных. Я не ожидал, что на меня кинется мужиковатая особа, но компанию я повеселил изрядно. Такого вопля Булонский лес не слышал со времён мушкетёров. Хотя сейчас это никакой не лес — парк. Аллеи, ухоженный пейзаж и множество продажных тел. Кто-то из нашей компании фальшиво, но крайне в тему сказал «Ах, галантная Франция» — и тут же на глаза попался какой-то американский кабанчик, снимающий девочек.

Но сейчас, когда я остался один, меня вела луна и еле слышные женские рыдания где-то в конце улицы. Там раскинулась Сена, которая ночью потеряла свой мутноватый оттенок, и оделась в чернёное серебро.

Она сидела у воды и плакала так, словно из груди вытягивали сердце, разорванное какой-то страшной мукой. Женщина в белом, полупрозрачном, босая. Я стоял рядом, как идиот, не зная чем обозначить своё присутствие, а она как-то тянула руки к воде, что я понял — не протягивает, а именно простирает. Когда же она упала с горестным воплем, я вздрогнул — показалось, что в воде кто-то есть, что вот-вот чёрно-серебристые воды ночной Сены расступятся, и выйдет оттуда… Из воды показалась тонкая детская рука, и я невольно перекрестился. Видение пропало.

— Вам плохо? — пусть я был не совсем трезв, но всё же… Полуголая, обидят только так.

— Русский? — она говорила по-русски с акцентом, который я не смог распознать. Не картавила, как француженки, но ломала речь, и получалось очаровательно.

Женщина подняла голову и с криком отпрянула:

— Ты снова?! Но как?

— Что? — растерялся я,— вы меня с кем-то путаете?

— Не может быть, Аньгель… Чьёрт, — она попыталась улыбнуться на всхлипе, и вытерла слёзы, — похож, слишком…

— Давайте я до дома доведу, что ли? — я сам не заметил, как начал говорить грубовато. Смущаюсь, и начинаю хамить на автомате, дурная натура. Но тон почему-то произвёл на женщину впечатление, она кивнула, поднимаясь на ноги.

Почему я так пошёл за ней, очарованный? Не модель, даже полновата, но потерянное лицо её было похоже на отблеск полной луны… Нет, не то сравнение, банально. Но мне она виделась прекрасной.

Она словно угадала, приблизилась каким-то быстрым движением, словно порхнув по воздуху.

— Милый мальчик, — лёгкое прикосновение холодных пальцев к щеке, — проводи меня. Не бойся, я покажу тебе Париж, я буду танцевать для тебя.

— Вот спасибо, — буркнул я. Хамский сарказм просто сам лез наружу. На её глазах сверкнули слёзы. Но так и не пролились, заставив глаза мерцать всё тем же серебряным лунным светом.

Первый скользящий шаг босых ног по брусчатке, которая словно выпрыгнула навстречу, показался мне ошеломляющим. Она танцевала, маня за собой, и прозрачное одеяние окутывало её фигуру сперва волнующимся облаком, а потом какими-то смутно-лунными вихрями, заставляя меня ускорять шаг. Грустное лицо женщины засветилось экстазом, и по мере нарастания бурного танца только бледнело, временами казалось полупозрачным. Я уже бежал следом за ней, а она неслась по улице, не убегая от меня, словно тянула на поводке. Рассмеялась — смех рассыпался по мостовой, как осколки зеркального серебра.

— Смотри, там сады Тюильри! — крикнула она. Сады в темноте казались стаей уснувших чудовищ, притрушенных лунной изморозью.

— Бастилия! — и вихрем дальше, я только успел удивиться тому, что мы так быстро передвигаемся по городу.

— А тут, и слева, и справа, спят добропорядочные буржуа, и видят сны, — донёсся до меня шипящий шёпот со всех сторон.

Сквозь мельчайшие трещины мостовой вытягивались тени, откуда-то выплыла и быстро угасла мысль, что Париж стоит на костях. Полные катакомбы костей. Я прибавил шагу, чтобы не отрываться от своей прекрасной спутницы, но за спиной нарастала ощутимо плотная масса… Сухой звук трущихся друг об друга высохших суставов, бесплотный шёпот — оглянуться страшно.

Она остановилась внезапно, с ненавистью глядя вперёд.

— Версаль, — глухо уронила она, — если бы они не поехали смотреть на этот проклятый Версаль. Пообещай мне, мальчик, что ты не пойдёшь туда.

— Обещаю, — выдохнул я, не пытаясь понять, в чём дело.

— Я возненавидела Версаль, но не могу ненавидеть Сену, — она рассмеялась, и словно обессилела. Сухой скрежет вокруг начал смыкаться, и луна уже не справлялась с надвигающейся тьмой. Наверное, я вскрикнул от ужаса, ещё похлеще, чем в Булонском лесу, и она опомнилась.

— А ну прочь, — тихо, но выразительно молвила, и словно плеснула в темноту светом, одновременно хватая за руку, — рассвет близко. Поспешим.

— Что это? — задыхаясь от быстрого бега-танца спросил я.

— Это Стена, — она казалась почти весёлой, — я познакомлю тебя с друзьями. Не бойся.

Там было слишком светло. И людно. И только тут я заметил, что одеты люди по странной моде — но дороги назад уже не нашёл бы.

— Ася, поймала гостя? — насмешливый голос без малейшего акцента заставил меня оглянуться, и сердце, обезумев, тут же замерло, гулко бухнуло и забилось как припадочное.

— Батька Махно, — констатировал я деревянным голосом. Она меня поправила, глянув чуточку строго:

— Нестор. Нестор Махно.

— Ааааа… — больше слов не нашлось. Кого-то я узнавал сам, кто-то был смутно знаком, но она словно в спешке представляла всех:

— Мольер. А это — Сара Бернар.

— Мадам, — я успел набегу изобразить полупоклон, чувствуя дурноту, — где мы?

— На Пер-Лашез, конечно.

Итак, я на кладбище, в окружении толпы любопытствующих призраков. Видимо, моё удивление заставило её приостановиться, она повернулась ко мне — глаза лукаво сощурились, когда называла своё имя.

— Айседора Дункан.

— Дора, — нарочито тянущий гласные голос сбоку.

От этого голоса становится липко и холодно по всей поверхности кожи. Нет, я не хочу оглядываться, мне хватило Булонского леса.

— Мне пора, мой мальчик. Помни — ты обещал не ходить в Версаль.

И она пропала, шагнув в стену.

— Рассвет, — тот же тянущий из меня последние нервы голос над ухом, и чьи-то руки давят плечи, разворачивая в другую сторону, — но я успею… Успею тебя смутить. Посмотри на луну. Странный вид у луны. Она как женщина, встающая из могилы. Она похожа на мертвую женщину.

Он хохочет, наслаждаясь эффектом, и крылатый сфинкс за его плечами заслоняет полнеба, по которому выплеском разливается долгожданный рассвет.

— Да будет тебе, Оскар, — недовольно фыркает Эдит Пиаф. Её нельзя не узнать.

Она ведёт меня к выходу, медленно растворяясь в рассветных линиях, стирающих белизну серебряной ночи.

— Туда, — последний жест тонкой руки.

Ноги несут меня к выходу, хотя никто не преследует, и всё ближе Стена, за которой мир живых. Но Стена растёт до неба, не выпуская меня из царства мёртвых, и чудится скрежещущий шелест вокруг, то ли крыльев, то ли мёртвых костей. Полная луна яростным взрывом разгоняет рассвет, заливая всё напоследок холодным синеватым светом морга. И дорожка подпрыгивает, бьёт меня по лицу, и покой, которого так много на Пер-Лашез, погребает меня навсегда, навсегда…

— Мсье, вам плохо?

Меня будят, я живой. Не добежал всего пару шагов до ворот.

— Да-да, всё в порядке…

Мой вид дик и растрёпан, но за стеной гудят машины, и люди, живые люди… Я с трудом добрался до гостиницы. Меня искали всю ночь. Обнимаю ладонями чашку кофе, пытаясь унять дрожь. Дневная жара не трогает. Сегодня улетаем.

— А в Версаль мы не попали, — тянет кто-то с сожалением.

— Нельзя в Версаль, — шепчу я, глотая безвкусный кофе, ошпаривая язык и горло.

— Нельзя в Версаль, — остановившиеся глаза ни за что не цепляются, хотя это уже Орли.

— Нельзя, нельзя в Версаль, — и зубы судорожно клацают по горлышку бутылки с виски, купленном в дьюти-фри сердобольными друзьями.

Я боюсь луны. В Париже случаются белые ночи, когда Айседора рыдает на берегу Сены по своим утонувшим детям. Дети ехали в Версаль, но их приняла река. Она любит показывать Париж одиноким юношам, павшим жертвами абсента. Друзья говорят, что я похож на Есенина, и это пугает ещё больше. Я не вернусь туда ни за что.

@темы: Перлы перлистые

---

Сожрали с аппетитом

К чему это я? Рада жрёт линолеум. Отдирает, выколупывает из-под плинтусов, и рвёт в клочья. Намазали горчицей. Собака сожрала горчицу и потребовала к ней сосиску. Красный перец чили с аппетитом слопала, облаяла перчёный плинтус и ещё больше навела срач. Маман состроила рожу продвинутого кинолога и сказала, что лимоном надо. Надо ли говорить, что к таким изыскам Рада отнеслась с восторгом? Она счастливо гоняет кусок лимона по полу и весело пляшет. Говнюшка.